А посему…

Квентин четко артикулировал звуки, разборчиво произносил слова, но вот уже пять лет, как в его речи не участвовали ни голосовые связки, ни выдыхаемый воздух. Тональный контроль заметно изменился, и пересадчик то понижал голос до шепота, то едва не срывался на крик.

Тэлмен усмехнулся. Ему и впрямь стало легче на душе.

– Да, мы люди, – сказал он. – Но хотя бы трезвые.

– Глупости. Глянь на регистратор: Земля уже близко.

– Ну хватит, Квент, – устало произнес Тэлмен. – Все мы понимаем, что ты блефуешь. Рано или поздно высокочастотное раздражение достигнет уровня, которого тебе не выдержать. Не трать время попусту, сдавайся прямо сейчас.

– Нет, это вы сдавайтесь, – возразил Квентин. – Все равно я всех вас вижу и знаю, чем вы занимаетесь. На корабле множество ловушек, а мне остается лишь смотреть сверху вниз и ждать, пока вы не подберетесь к одной из них. Я планирую игру заранее, и каждый гамбит закончится матом для одного из вас. Так что у вас нет шансов. Ни единого.

«Сверху вниз», – подумал Тэлмен. Откуда же? Он вспомнил ремарку коротышки Коттона: пересадчика можно найти с помощью геометрии. Да, точно. Геометрия и психология. Поделить корабль пополам, на четыре части, продолжать деление…

Но теперь в этом нет необходимости. Ключевое слово – «сверху». Тэлмен вцепился в него, стараясь сохранять каменное лицо. Итак, сверху. Область поиска сокращается вдвое. Нижнее пространство корабля можно исключить. Теперь осталось располовинить верхнюю секцию, а в качестве разделительной черты взять, к примеру, глобус звездного неба.

Разумеется, оптические устройства пересадчика установлены повсеместно, но Тэлмен с осторожностью допускал, что Квентин воспринимает себя как сущность, не разбросанную по всему кораблю, но локализованную в определенном месте: к примеру, там, где стоит одна из линз. Любой человек отождествляет свое положение в пространстве с местом, где находится его голова – то есть разум.

Квентин видел красную точку на звездном глобусе, но это не обязательно значило, что пересадчик находился в стене, обращенной к этому полушарию. Необходимо было поймать его на привязке физического местоположения к элементам корабля – что будет непросто, поскольку правильнее всего выявлять зрительные ориентиры, по которым локализует себя нормальный индивидуум, а зрение Квентина практически всесильно. Он видит все без исключения.

Но привязку необходимо выявить – хоть каким-то образом.

Здесь помог бы тест словесных ассоциаций, но его нельзя провести против воли испытуемого. Квентин не настолько пьян.

Итак, на зрительные ориентиры полагаться бессмысленно, ведь совсем не факт, что мозг Квентина находится возле одной из линз. Но пересадчик непременно – пусть даже и смутно – осознает важнейший аспект своего существования. Понимает, что он – слепой, глухой и бессловесный, если не считать раскидистого сенсорного механизма, – находится в определенном месте. И как же, за исключением нарочито прямых расспросов, заставить Квентина дать правильные ответы?

Это невозможно, думал Тэлмен, погружаясь в пучину гнева и отчаяния.

Гнев нарастал. Из-за него покрывалось испариной лицо, из-за него усиливалась тупая болезненная ненависть, направленная на Квентина. В конце концов, это он во всем виноват. Виноват в том, что Тэлмен заперт в тюрьме ненавистного скафандра, пойман в смертельную ловушку, коей оказался этот огромный космический корабль. По вине машины…

Вдруг он понял, что не все потеряно.

Разумеется, успех зависит от того, насколько пьян Квентин. Тэлмен вопросительно глянул на Ферна. Тот кивнул в ответ и покрутил ручку потенциометра.

– Будьте вы прокляты, – прошептал Квентин.

– Да ладно тебе, – сказал Тэлмен. – Ты же сам только что намекал, что у тебя больше нет инстинкта самосохранения.

– Я… не намекал…

– Да неужели?

– Нет! – громко ответил Квентин.

– Не забывай, что я психолог, Квент. Ты как раскрытая книга, бери да читай. Как же я раньше этого не понял? Еще до того, как тебя увидел. До того, как увидел Линду.

– Не смей говорить про Линду!

Перед глазами Тэлмена промелькнуло болезненное видение, сюрреалистический кошмар: истерзанный пьяный мозг, спрятанный где-то в стене.

– Ладно, – сказал он. – Ты и сам не желаешь о ней думать.

– Заткнись!

– И о себе не желаешь думать, верно?

– Чего ты добиваешься, Ван? Хочешь, чтобы я разозлился?

– Нет, – ответил Тэлмен. – Просто я уже сыт по горло. Меня тошнит от всей этой мерзости. Противно смотреть, как ты прикидываешься человеком, притворяешься Бартом Квентином, чтобы мы договаривались с тобой на равных.

– Договаривались? Я не собираюсь…

– Ты же понимаешь, что я не об этом. Я только что понял, что́ ты собой представляешь.

Слова повисли в матовом воздухе. Тэлмену казалось, что он слышит тяжелое дыхание Квентина, хотя ясно было, что это всего лишь иллюзия.

– Прошу, замолчи, Ван, – сказал Квентин.

– Кто просит меня замолчать?

– Я.

– И что это за «я»?

Корабль дернулся. Тэлмен едва не улетел, его спас пристегнутый к стойке трос. Психолог рассмеялся:

– Мне было бы жаль тебя, будь ты Квентином. Но ты не Квентин.

– Я не поведусь на твои трюки.

– Пусть это трюк, но я говорю истинную правду. Да ты и сам задавался этим вопросом. Я уверен на все сто.

– Каким еще вопросом?

– Ты больше не человек, – спокойно произнес Тэлмен. – Ты предмет. Машина. Устройство. Ноздреватый шмат серого мяса в железной коробчонке. Ты что, и правда думал, что я смогу к тебе привыкнуть – к тому, во что ты превратился? Что для меня ты останешься стариной Квентом? У тебя даже лица нет!

Из динамика донеслись какие-то механические звуки.

– Заткнись, – повторил Квентин, но на сей раз с жалобной ноткой в голосе. – Мне ясно, чего ты добиваешься.

– Ты не хочешь смотреть правде в глаза. Но рано или поздно придется – независимо от того, убьешь ты нас или нет. Наша стычка – это так, случайное происшествие. Но мысль эта застрянет у тебя в мозгу и станет набирать обороты. Ты будешь меняться все сильнее и сильнее. Ты и так уже заметно изменился.

– Какая чушь, – произнес Квентин. – Я не… чудовище.

– Надеешься, да? Ну помысли логически. Ты ведь до сих пор не отваживался трезво взглянуть на вещи – правильно? – Тэлмен поднял руку в перчатке и стал считать на пальцах: – Раз: ты отчаянно цепляешься за ускользающую человечность – ту, что твоя по праву рождения. Два: держишься за символы в надежде, что они заменят собой реальность. Зачем ты притворяешься, что способен принимать пищу? Почему настаиваешь, чтобы бренди наливали тебе не из бутылки, а из бокала? Ведь ты прекрасно понимаешь, что его можно впрыскивать хоть из масленки – с таким же успехом!

– Нет! Это эстетический…

– Бред. Ты смотришь телевизор, читаешь книжки… Настолько заигрался в человека,